Неточные совпадения
Но особенно понравилось ему то, что она тотчас же, как бы нарочно, чтобы не могло быть недоразумений при чужом человеке,
назвала Вронского просто Алексеем и сказала, что они переезжают с ним во вновь нанятый
дом, который здесь
называют палаццо.
Облонский обедал
дома; разговор был общий, и жена говорила с ним,
называя его «ты», чего прежде не было. В отношениях мужа с женой оставалась та же отчужденность, но уже не было речи о разлуке, и Степан Аркадьич видел возможность объяснения и примирения.
Скоро все разошлись по
домам, различно толкуя о причудах Вулича и, вероятно, в один голос
называя меня эгоистом, потому что я держал пари против человека, который хотел застрелиться; как будто он без меня не мог найти удобного случая!..
— Я вам расскажу всю истину, — отвечал Грушницкий, — только, пожалуйста, не выдавайте меня; вот как это было: вчера один человек, которого я вам не
назову, приходит ко мне и рассказывает, что видел в десятом часу вечера, как кто-то прокрался в
дом к Лиговским. Надо вам заметить, что княгиня была здесь, а княжна
дома. Вот мы с ним и отправились под окна, чтоб подстеречь счастливца.
Базаров был великий охотник до женщин и до женской красоты, но любовь в смысле идеальном, или, как он выражался, романтическом,
называл белибердой, непростительною дурью, считал рыцарские чувства чем-то вроде уродства или болезни и не однажды выражал свое удивление, почему не посадили в желтый
дом [Желтый
дом — первая психиатрическая больница в Москве.]
— Не
называй ее, пожалуйста, громко… Ну да… она теперь живет у меня. Я ее поместил в
доме… там были две небольшие комнатки. Впрочем, это все можно переменить.
Самгин посещал два-три таких
дома, именуя их про себя «странноприимными
домами»; а Татьяна
называла их...
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он
назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими
домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот
дом уходит в землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами, на панелях, у дверей сидели и стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
— Вас приглашает Лаптев-Покатилов, — знаете, кто это? Он — дурачок, но очень интересный! Дворянин, домовладелец, богат, кажется, был здесь городским головой. Любит шансонеток, особенно — французских, всех знал: Отеро, Фужер, Иветт Жильбер, — всех знаменитых. У него интересный
дом, потолок столовой вроде корыта и расписан узорами, он
называет это «стиль бойяр». Целая комната фарфора, есть замечательно милые вещи.
Все в
доме покорно подчинялись ей, даже Настоящий Старик и упрямая Мария Романовна — Тираномашка, как за глаза
называет ее Варавка.
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не
назвал; живу в добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый
дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
«Нет, — думал он, — в другой раз, когда Леонтий будет
дома, я где-нибудь в углу, в саду, дам ей урок,
назову ей по имени и ее поведение, а теперь…»
— Нет, нет, pardon — я не
назову его… с тех пор, хочу я сказать, как он появился, стал ездить в
дом…
Все примолкло. Татьяна Марковна подняла на ноги весь
дом. Везде закрывались трубы, окна, двери. Она не только сама боялась грозы, но даже не жаловала тех, кто ее не боялся, считая это за вольнодумство. Все набожно крестились в
доме при блеске молнии, а кто не перекрестился, того
называли «пнем». Егорку выгоняла из передней в людскую, потому что он не переставал хихикать с горничными и в грозу.
За отсутствием Татьяны Марковны Тушин вызвался быть хозяином Малиновки. Он
называл ее своей зимней квартирой, предполагая ездить каждую неделю, заведовать
домом, деревней и прислугой, из которой только Василиса, Егор, повар и кучер уезжали с барыней в Новоселово. Прочие все оставались на месте, на своем положении. Якову и Савелью поручено было состоять в распоряжении Тушина.
Это было более торжественное шествие бабушки по городу. Не было человека, который бы не поклонился ей. С иными она останавливалась поговорить. Она
называла внуку всякого встречного, объясняла, проезжая мимо
домов, кто живет и как, — все это бегло, на ходу.
Леонтья не было
дома, и Ульяна Андреевна встретила Райского с распростертыми объятиями, от которых он сухо уклонился. Она
называла его старым другом, «шалуном», слегка взяла его за ухо, посадила на диван, села к нему близко, держа его за руку.
Корею, в политическом отношении, можно было бы
назвать самостоятельным государством; она управляется своим государем, имеет свои постановления, свой язык; но государи ее, достоинством равные степени королей, утверждаются на престоле китайским богдыханом. Этим утверждением только и выражается зависимость Кореи от Китая, да разве еще тем, что из Кореи ездят до двухсот человек ежегодно в Китай поздравить богдыхана с Новым годом. Это похоже на зависимость отделенного сына, живущего своим
домом, от
дома отца.
В другом месте все жилище состоит из очага, который даже нельзя
назвать домашним, за отсутствием самого
дома; на очаге жарится что-нибудь; около возится старуха; вблизи есть всегда готовый банан или гряда таро, картофелю.
В шесть часов мы были уже
дома и сели за третий обед — с чаем. Отличительным признаком этого обеда или «ужина», как упрямо
называл его отец Аввакум, было отсутствие супа и присутствие сосисок с перцем, или, лучше, перца с сосисками, — так было его много положено. Чай тоже, кажется, с перцем. Есть мы, однако ж, не могли: только шкиперские желудки флегматически поглощали мяса через три часа после обеда.
Четверо суток шли мы назад, от Saddle Islands, домой — так
называли мы Нагасаки, где обжились в три месяца, как
дома, хотя и рассчитывали прийти в два дня.
Что же до Алеши, то исправник очень любил его и давно уже был с ним знаком, а Ракитин, повадившийся впоследствии приходить очень часто к заключенному, был одним из самых близких знакомых «исправничьих барышень», как он
называл их, и ежедневно терся в их
доме.
По обе стороны переулка шел плетень, за которым тянулись огороды прилежащих
домов; переулок же выходил на мостки через нашу вонючую и длинную лужу, которую у нас принято
называть иногда речкой.
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от
дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался;
называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в
доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Но Ермолай никогда больше дня не оставался
дома; а на чужой стороне превращался опять в «Ермолку», как его прозвали на сто верст кругом и как он сам себя
называл подчас.
Затем он стал уговаривать нас перейти к нему в фанзу,
назвал себя Ли Тан-куем, сыном Лу Чин-фу, говорил, что его
дом лучший во всем поселке, а фанза, в которой мы остановились, принадлежит бедняку и т.д.
Эту огромную низину китайцы
называют Лофанза [Лао-фан-цзы — старый
дом.].
Ася (собственное имя ее было Анна, но Гагин
называл ее Асей, и уж вы позвольте мне ее так
называть) — Ася отправилась в
дом и скоро вернулась вместе с хозяйкой. Они вдвоем несли большой поднос с горшком молока, тарелками, ложками, сахаром, ягодами, хлебом. Мы уселись и принялись за ужин. Ася сняла шляпу; ее черные волосы, остриженные и причесанные, как у мальчика, падали крупными завитками на шею и уши. Сначала она дичилась меня; но Гагин сказал ей...
Так-таки в упор и сказал, не посовестился… А она между тем ничего Степану Васильевичу дурного не сделала. Напротив, даже жалела его, потому что никто в
доме, ни матушка, ни гувернантки, его не жалели и все
называли балбесом.
— Милочка! — он, как и все в
доме,
называл ее уменьшительным именем, — вы святая!
Тем не менее, когда в ней больше уж не нуждались, то и этот ничтожный расход не проходил ей даром. Так, по крайней мере, практиковалось в нашем
доме. Обыкновенно ее
называли «подлянкой и прорвой», до следующих родов, когда она вновь превращалась в «голубушку Ульяну Ивановну».
Она меня с ума в эти три недели сведет! Будет кутить да мутить. Небось, и знакомых-то всех ему
назвала, где и по каким дням бываем, да и к нам в
дом, пожалуй, пригласила… Теперь куда мы, туда и он… какова потеха! Сраму-то, сраму одного по Москве сколько! Иная добрая мать и принимать перестанет; скажет: у меня не въезжий
дом, чтобы любовные свидания назначать!
В.И. постоянно у нас бывал, был другом
дома, объяснялся мне в любви, целовал в плечо,
называл себя моим последователем.
«Кулаковкой» назывался не один
дом, а ряд
домов в огромном владении Кулакова между Хитровской площадью и Свиньинским переулком. Лицевой
дом, выходивший узким концом на площадь, звали «Утюгом». Мрачнейший за ним ряд трехэтажных зловонных корпусов звался «Сухой овраг», а все вместе — «Свиной
дом». Он принадлежал известному коллекционеру Свиньину. По нему и переулок
назвали. Отсюда и кличка обитателей: «утюги» и «волки Сухого оврага».
И вместе с башней Троекуров начал строить свой
дом, рядом с
домом Голицына, чтобы «утереть ему нос», а материал, кстати, был под рукой — от Сухаревой башни. Проведал об этом Петр,
назвал Троекурова казнокрадом, а все-таки в 1691 году рядом с
домом Голицына появились палаты, тоже в два этажа. Потом Троекуров прибавил еще третий этаж со сводами в две с половиной сажени, чего не было ни до него, ни после.
Еще задолго до этого времени первым блеснул парижский парикмахер Гивартовский на Моховой. За ним Глазов на Пречистенке, скоро разбогатевший от клиентов своего дворянского района Москвы. Он нажил десяток
домов, почему и переулок
назвали Глазовским.
Продолжением этого сада до Путинковского проезда была в те времена грязная Сенная площадь, на которую выходил ряд
домов от Екатерининской больницы до Малой Дмитровки, а на другом ее конце, рядом со Страстным монастырем, был большой
дом С. П. Нарышкиной. В шестидесятых годах Нарышкина купила Сенную площадь, рассадила на ней сад и подарила его городу, который и
назвал это место Нарышкинским сквером.
Благодаря ей и верхнюю, чистую часть
дома тоже
называли «дыра». Под верхним трактиром огромный подземный подвал, куда ведет лестница больше чем в двадцать ступеней. Старинные своды невероятной толщины — и ни одного окна. Освещается газом. По сторонам деревянные каютки — это «каморки», полутемные и грязные. Посередине стол, над которым мерцает в табачном дыме газовый рожок.
— Послушайте, доктор, прийти в
дом и
называть хозяина большим плутом… — заговорил Стабровский, стараясь сохранить шутливый тон. — Это… это…
Другие
называли Огибенина просто «Еграшкой модником». Анфуса Гавриловна была взята из огибенинского
дома, хотя и состояла в нем на положении племянницы. Поэтому на малыгинскую свадьбу Огибенин явился с большим апломбом, как один из ближайших родственников. Он относился ко всем свысока, как к дикарям, и чувствовал себя на одной ноге только с Евлампией Харитоновной.
— Поговорим, папа, серьезно… Я смотрю на брак как на дело довольно скучное, а для мужчины и совсем тошное. Ведь брак для мужчины — это лишение всех особенных прав, и твои принцы постоянно бунтуют, отравляют жизнь и себе и жене. Для чего мне муж-герой? Мне нужен тот нормальный средний человек, который терпеливо понесет свое семейное иго. У себя
дома ведь нет ни героев, ни гениев, ни особенных людей, и в этом, по-моему, секрет того крошечного, угловатого эгоизма, который мы
называем семейным счастьем.
Пост имеет с моря приличный вид городка, не сибирского, а какого-то особенного типа, который я не берусь
назвать; основан он был почти 40 лет назад, когда по южному берегу там и сям были разбросаны японские
дома и сараи, и очень возможно, что это близкое соседство японских построек не обошлось без влияния на его внешность и должно было придать ей особые черты.
Бошняк пишет, между прочим, в своих записках, что, разузнавая постоянно, нет ли где-нибудь на острове поселившихся русских, он узнал от туземцев в селении Танги следующее: лет 35 или 40 назад у восточного берега разбилось какое-то судно, экипаж спасся, выстроил себе
дом, а через несколько времени и судно; на этом судне неизвестные люди через Лаперузов пролив прошли в Татарский и здесь опять потерпели крушение близ села Мгачи, и на этот раз спасся только один человек, который
называл себя Кемцем.
Во Владимировке, при казенном
доме, где живет смотритель поселений г. Я. со своей женой-акушеркой, находится сельскохозяйственная ферма, которую поселенцы и солдаты
называют фирмой.
Обман и притворство полноправно господствуют в этом
доме и представляют нам как будто какую-то особенную религию, которую можно
назвать религиею лицемерства.
Марья Дмитриевна появилась в сопровождении Гедеоновского; потом пришла Марфа Тимофеевна с Лизой, за ними пришли остальные домочадцы; потом приехала и любительница музыки, Беленицына, маленькая, худенькая дама, с почти ребяческим, усталым и красивым личиком, в шумящем черном платье, с пестрым веером и толстыми золотыми браслетами; приехал и муж ее, краснощекий, пухлый человек, с большими ногами и руками, с белыми ресницами и неподвижной улыбкой на толстых губах; в гостях жена никогда с ним не говорила, а
дома, в минуты нежности,
называла его своим поросеночком...
Он ночевал на воскресенье
дома, а затем в воскресенье же вечером уходил на свой пост, потому что утро понедельника для него было самым боевым временем: нужно было все работы пускать в ход на целую неделю, а рабочие не все выходили, справляя «узенькое воскресенье», как на промыслах
называли понедельник.
О детях в последнем письме говорят, что недели через три обещают удовлетворительный ответ. Значит, нужна свадьба для того, чтоб дети были
дома. Бедная власть, для которой эти цыпушки могут быть опасны. Бедный отец, который на троне, не понимает их положения. Бедный Погодин и бедная Россия, которые
называют его царем-отцом!.. [Речь идет об «ура-патриотических» брошюрах М. П. Погодина.]
Все, однако, были гораздо снисходительнее к Белоярцеву. Дело это замялось, и в тот ненастный день, когда мы встречаем Розанова в глухом переулке, начался переезд в общественный
дом, который положено было вперед
называть «Domus Concordiae» (
Домом Согласия).
Приехала большая компания немцев, служащих в оптическом магазине, приехала партия приказчиков из рыбного и гастрономического магазина Керешковского, приехали двое очень известных на Ямках молодых людей, — оба лысые, с редкими, мягкими, нежными волосами вокруг лысин — Колька-бухгалтер и Мишка-певец, так
называли в
домах их обоих.